Поделиться
- Лев Александрович, в былые годы вы немало занимались белорусской литературой. Какие ощущения вы вынесли от состояния изящной словесности в республике?
- Давно, когда я начинал свою деятельность, в поле моего зрения находились российские авторы - и очень хотелось заняться литераторами из союзных республик. Мне казалось, если я займусь белорусской литературой, в моей жизни что-то переменится. Первым моим опытом работы с белорусской прозой стала рецензия на книгу Петруся Бровки - роман о сооружении гидростанций. Ничего белорусского там не было, просто была еще одна повесть русско-советской литературы, которую я отрецензировал. Позже в поле моего зрения оказались Алесь Адамович, Виктор Козько, Светлана Алексиевич... Кстати, Светлана не казалась мне белорусской писательницей - в ее книгах не было национального ингредиента. В то же время у Виктора Козько, пришедшего в литературу как сибирский писатель, после его возвращения в Белоруссию эти национальные корни сильно высветились и почувствовались.
При всем моем интересе абсолютно ко всем национальным литературам у меня всю жизнь наблюдалась симпатия к белорусским, армянским и башкирским писателям. Не знаю почему, но я всегда испытывал какой-то внутренний контакт с белорусами, ощущения душевной гармонии моего настроя с их настроем. Лично для себя я объяснял это тем, что белорусы отличаются терпимостью, они спокойные, надежные люди и, что немаловажно, к нам относятся очень хорошо. А мы им платим тем же. Такое убеждение у меня осталось навсегда. Я продолжаю с удовольствием ездить в Минск и ловлю эти флюиды нашего внутреннего синхрона. Между прочим, сами белорусские писатели часто в разговорах опровергют меня и оспаривают мое ощущение белорусов относительно их спокойствия, толерантности, доказывая, что у них внутри очень много динамита.
- Кому из белорусских писателей вы отдавали предпочтение в своих исследованиях?
- Конечно, Василию Быкову. Я им интересовался всю жизнь, хотя не могу сказать, что написал что-то о нем всерьез: все робел, подступал, а потом уж и время прошло.
- Кажется, вы читали лекции в Минском университете?
- Я выступал с обозрениями современной литературы. Кроме того, с Минском у меня связано еще одно важное событие в жизни: в конце 60-х - начале 70-х годов у меня скопилось до 20 печатных листов неопубликованных работ, поскольку в этот период ни в "Октябре", ни в "Новом Мире" я печататься не мог. Не мог и книжку издать. В эту тяжелую пору меня разыскал один минчанин - Ким Хадеев, как он себя называл, - книготорговец. Это была невероятно популярная в Минске личность. Не имея никаких ученых степеней, он писал за кого-то кандидатские и докторские диссертации по философии, социологии, широкому кругу гуманитарных наук. Вот Ким с издателем Гришей Трестманом и предложили мне издать в Минске книгу моих статей о кино. На дворе стоял 1976 год. Книжка про кино у меня была написана для московского издательства "Искусство" и была признана "объективистской" - и одновременно "субъективистской". Позже она вышла в 1989 году, но впервые ее издали под названием "Зеркало экрана" в Минске. Для меня это была большая радость. Тираж пошел как раз накануне съезда кинематографистов Беларуси, на который приехало много московских киношников. Перед ними выложили этот тираж, и он почти весь был раскуплен.
- Так вы подрывали киношные устои в советской стране?
- Я специально устои не подрывал. Мне хотелось поделиться своими впечатлениями, что я думаю про фильмы. И, наконец, мне это удалось сделать. Минск дал мне вздохнуть полной грудью!
- В этой книге были статьи о белорусском кино?
- В Беларуси были очень сильные документалисты, о них я и написал статью, хотя она в книгу не вошла. Просто книга была выстроена по очень четко выбранной теме - "шестидесятники в кино".
- Знаю, вы большой любитель ходить пешком по земле. Путешествовали по Беларуси?
- Когда я был моложе, во время своего отпуска таскался в качестве туриста по всяким городам и весям: ночь - в палатке, утром палатку собрал, отдал в камеру хранения на вокзале и смотришь, куда приехал. Вот так я прошел пешком и проехал всю Беларусь. Даже карту специальную составил для путешествия, чтобы ничего не пропустить: Гродно, Минск, Брест, Заславль, Беловежскую Пущу. И Оршу, откуда родом моя бабка. Полоцк, где, как я впоследствии узнал, был расстрелян мой отец. Так что с этой землей у меня очень много связано - оттуда мои еврейские корни, а казачьи корни, хотя родом с Дона, но обрублены были в 1942 году в Беларуси...
- Вы много занимались провинциальными и национальными театрами. С белорусскими театрами сводила судьба?
- Нет, хотя я очень бы хотел этого. Впрочем, в нынешнем году я входил в жюри театрального конкурса в Брянске, где лучшим спектаклем мы признали постановку труппы из Орши. Этот яркий спектакль получил Гран-при конкурса.
- Если поступит предложение из Минска посмотреть театральные работы, откликнетесь?
- Конечно, поеду. Должен напомнить, что я еще вхожу и в такую систему, как современная бардовская песня. В Беларуси есть очень интересные барды, о некоторых из них я писал. В частности, об Ольге Залесской. У нее в Минске вышла книга стихотворений с моим предисловием. При поддержке белорусских меценатов я в былые годы ездил вместе с бардами по республике в качестве ведущего концертов и лектора. А в минском журнале "АПАРТ" публиковались с подачи издателя этого журнала Михаила Столяра мои очерки об авторской песне, которые позже вошли в книгу "Барды".
- В прежние годы мне доводилось переводить белорусских поэтов - Гену Пашкова, Сергея Законникова, Раю Боровикову, Володю Некляева - на русский. Очень трудное дело - слишком близкие языки. Что прикажете делать?
- Продолжать переводить, стараясь в русской речи передать интонацию. Это очень трудно. Переводится слово, а перевести всю толщу культуры - невозможно. Потери неизбежны. На русском языке создаешь параллельную реальность. Когда переводишь с белорусского, особенно понимаешь, как это трудно: ведь видишь не подстрочник, а сам оригинал. Калькировать нельзя - видишь, как что-то упускаешь, что-то уходит...
- Что у нас происходит сейчас в писательской среде?
- Сейчас идет разброд: упоительный и упоенный. Я сам в нем участвовал и участвую. Идет упоенное самовыражение и постоянное взаимообличение. Проследите современные дискуссии: "Мы пишем хорошо, а они пишут плохо, и вы пишете плохо. А что такое "хорошо", а что такое "плохо"? Ага, значит, вы подкапываетесь под основы - и стало быть, вы - негодяи!". Такова теперешняя литературная атмосфера. Опять появились маленькие группки, маленькие платформы, каждый маленький кружочек кричит, что у него есть гении. Сложилась та ситуация, которая предшествовала Первому съезду писателей СССР. И нужно, чтобы каждый сопротивлялся ситуации, потому что сопротивление - тоже в природе вещей. Если я сопротивляюсь унификации, это не потому, что я думаю, что моя позиция лучше, а потому, что я понимаю: когда яхта поворачивает, сам яхтсмен находится на другой ее стороне. Вот я и падаю всю жизнь на другую сторону...
- Однажды вы в бытность председателем жюри Букера заявили, что нынешнюю литературу перестали читать. Что это - кокетство начитавшегося интеллигента или пресыщение изысками современных писателей?
- Нынешнюю литературу я нюхаю и решаю, читать ее или нет. Как правило, не читаю, потому что у тех, кто ее создает, не моя сверхзадача! Я остаюсь читателем, но читаю медленно. Страшно другое: для части интеллигенции стало знаком - читать только Маринину! Припоминаю: когда Маринину спросили, какое духовное послание она адресует миллионам своих читателей, она ответила:"Что я вам, Достоевский?"