Поделиться
С Генрихом я познакомился ровно полвека назад. Осенью 1954 года в Пекине торжественно отмечали пятилетие Китайской Народной Республики. На банкете по этому поводу присутствовали лидеры двух стран. А я за столом прессы рассказывал московским коллегам о чудесах китайской кухни и впервые научил сидевшего рядом Боровика есть палочками. (Так что, когда он хвастает, что лично продемонстрировал Хемингуэю искусство открывать бутылку водки ударом донышка об пол, я утешаю себя тем, что в моей биографии тоже есть исторический эпизод).
Прошло восемнадцать лет. В декабре 1972 года, в разгар самых ожесточенных американских бомбардировок Северного Вьетнама, я, уже как член редколлегии, вел очередной номер "Правды". Поздно вечером Генрих Боровик продиктовал по телефону из Ханоя репортаж о трагической судьбе старинной улицы Звездочетов, испепеленной американскими бомбами. Помню, как я волновался, когда по просьбе Генриха звонил в тот вечер его жене Галине. Надо было успокоить ее: муж, мол, жив-здоров, делает свое дело и передает привет...
Я часто думаю: способны ли современные журналисты, избалованные сотовыми телефонами и Интернетом, по достоинству оценить профессиональный кураж нашего поколения, когда мы были готовы рисковать головой "ради нескольких строчек в газете"? Минувшей весной в Дагомысе проходил журналистский форум "Вся Россия". И меня очень порадовало, что послушать Боровика, вслед за которым выступал и я, собрались почти все участники форума - несколько сот молодых коллег из разных концов страны. По их горящим глазам, по их вопросам чувствовалось, что они смотрят на нас, шестидесятников, отнюдь не как на динозавров, чьи ценности и критерии канули в прошлое.
Имя Генриха Боровика напоминает: были и в советское время добросовестные журналисты в изначальном смысле этой метафоры.
юбилей |
- Прежде всего вопрос: как ты начал свою журналистскую жизнь?
- Я мечтал быть журналистом-международником. Еще в школе, в родном Пятигорске, зачитывался очерками Константина Симонова, Ильи Эренбурга, Бориса Полевого, Всеволода Вишневского. В 1952 году, после МГИМО, попал в международный отдел журнала "Огонек". Там было много прекрасных журналистов. В редакцию нередко заходили легендарные люди: Константин Симонов, Сергей Михалков, Борис Полевой, Ираклий Андроников и многие другие писатели и журналисты.
У "Огонька" было несколько преимуществ перед газетами, что я осознал позже. Во-первых, там не было новостей. В нем господствовал очерковый жанр, а это - уже почти литература. Кроме того, официально он не считался органом ЦК КПСС. И ему позволялось не столь казенно, как в газетах, писать, в частности, о международных делах. Я довольно скоро начал печататься. Вначале делал расширенные подписи под фотографиями. Чуть позже - с легендарным Дмитрием Бальтерманцем мы сделали несколько удачных фотоочерков. Ну а с 1954 года меня стали "пробовать" в зарубежных командировках.
- И ты посвятил себя "горячим точкам"?
- Действительно, я предпочитал их спокойным странам. И, честно говоря, никогда с этой стези и не сходил. Наверное, тут сказывалось влияние друзей: Романа Кармена, Константина Симонова, которые были фронтовыми корреспондентами. Они были для меня кумирами. А потом стали близкими друзьями, несмотря на разницу в возрасте.
- Мы с тобой, помнится, впервые познакомились в Китае?
- Да, мы приехали туда с Дмитрием Бальтерманцем на пятилетие КНР. Мы с ним первыми показали новый Китай в жанре фотоочерков. Из них получился большой альбом - "Сто дней в Китае" - с его фото и моим текстом.
- Ну а на следующий год - Вьетнам?
- Да, в 1955-м. Там еще курился дымок войны. Мне очень понравились вьетнамцы. И свою первую книгу я написал именно о Вьетнаме. Называлась она "Далеко... далеко...".
- А потом ты снова бывал во Вьетнаме...
- В 1972 году. До этого я почти семь лет работал в США. Вашингтон вел тогда войну против Вьетнама, я, конечно, всем сердцем был на стороне вьетнамцев. И очень резко писал из США об этой войне (впрочем, не резче, чем писали о ней многие американские газеты). А в декабре 1972 года начались страшные "ковровые" бомбежки Ханоя, я счел своим долгом попасть туда. Написал заявление с просьбой разрешить немедленный вылет в Ханой. К тому времени моя американская командировка закончилась, я был в Москве, работал в АПН. Председатель правления АПН Иван Иванович Удальцов советовал обождать, пока закончатся эти страшные налеты. Но я хотел увидеть все своими глазами. Моя жена Галя тоже отговаривала: ведь Новый год впереди, первый раз за семь лет мы его встречаем дома, в Москве, вместе с детьми.
Но я уже принял решение. Купил на улице елочку, чтобы подарить ее моему давнему другу Саше Серикову, который работал тогда в Ханое собкором "Правды", и отбыл. Летел в самолете, в котором кроме меня были лишь двое пассажиров - оба военные хирурги.
Потом была Бирма, где назревала гражданская война. А еще через год - Индонезия, где на острове Суматра не без помощи ЦРУ было создано мятежное сепаратистское правительство, которое хотело свергнуть законного президента Сукарно. Ни одного иностранного корреспондента, кроме меня, на тех боевых действиях не было.
- Твое присутствие на поле боя за тридевять земель от дома стоило тех опасностей, которым ты подвергался?
- Отвечу так. Во-первых, считал это своим профессиональным долгом. Во-вторых, влекла, захватывала романтика революции, романтика национально-освободительного движения. В-третьих, было в душе подсознательное желание походить на своих кумиров и друзей - Кармена и Симонова. И еще глупая уверенность молодости, что с тобой ничего случиться не может.
- Ты был тогда уже известным журналистом?
- Я точно помню, когда я узнал о своей известности. После публикации моих очерков из Индонезии кто-то в редакции принес мне кроссворд из "Вечерки". Там было написано: "По горизонтали: молодой талантливый журналист, автор очерков об Индонезии в журнале "Огонек". Семь букв".
- А когда ты начал писать пьесы?
- Как раз после Индонезии я написал повесть о вымышленной стране, где происходят события, похожие на те, что я видел в Индонезии. И попросил Сергея Владимировича Михалкова, с которым был знаком, прочесть ее и высказать свое мнение. Прошло дня два, звонит мне Михалков и говорит, чуть заикаясь:
- Я п-прочел. (Долгая пауза, у меня холодеют руки). Никакая это не п-повесть... П-просто г-готовая пьеса. Только надо п-переписать ее: слева п-пишешь - кто г-говорит, справа - что г-говорит.
Через несколько недель я принес переписанную должным образом пьесу в театр на Малой Бронной и отдал ее главному режиссеру А.А. Гончарову. Пьеса ему понравилась. Ее поставили. Так соединились две мои мечты: журналистика и театр.
Мне не хотелось ехать в какую-нибудь страну надолго. Мне гораздо интереснее было ездить в короткие командировки по "горячим точкам".
- И ты поехал на Кубу?
- Она была самой "горячей точкой" в мире на рубеже 50-х и 60-х. Таинственные "барбудос" свергли там жестокого диктатора Батисту и установили собственную власть. В наших газетах об этой революции писали сдержанно. Она случилась как-то совершенно неожиданно и даже необъяснимо. В начале 1960 года меня вызвал в Кремль Анастас Иванович Микоян. Он знал меня: в середине 1959 года я сопровождал его в группе журналистов в его поездке в Мексику. Ему понравились мои очерки в "Огоньке" об этой поездке и мои фотографии. В своем кабинете он сказал мне, что вскоре собирается на Кубу с официальным визитом, но что до сих пор у нас нет ясного представления, что это за революция. Он предложил мне поехать на Кубу за месяц до того, как туда отправится он с официальным визитом. Поездить по Кубе, побеседовать с простыми людьми в разных районах, чтобы понять, поддерживает народ эту революцию или нет.
Я гордился полученным поручением. Но понимал и всю меру ответственности. Переговорил с сотнями людей. Влюбился в революцию, в Фиделя, в Че Гевару. Это была поразительная поездка!
И вот прилетает из Москвы в Гавану Микоян, и буквально на следующий меня вызывают к нему. "Ну, рассказывай", - говорит он. Я стал рассказывать, волнуюсь, но вижу: он смотрит на меня доброжелательно, смеется, когда я рассказываю что-то смешное, с одобрением слушает какие-то мои выводы. И я осмелел, стал рассказывать свободнее. Минут тридцать он меня не перебивал. А потом вдруг говорит: "Ну нет, этого не может быть...". А я говорю: но я же там был, я видел. А он: "Ну, видел, видел. Но не разобрался". Я продолжаю отстаивать свою позицию. И тогда он остановил меня, помолчал и говорит: "Слушай, Боровик, если хочешь со мной разговаривать, молчи". Но сказал по-доброму, со смеющимися глазами.
Ему, видимо, по душе пришлись мой рассказ и умозаключения. И он вознаградил меня самым прекрасным образом. В плане его поездки по Кубе был визит к Эрнсту Хемингуэю, который жил под Гаваной. Но накануне визита Микояна позвонила жена "папы Хема" не брать с собой больше одного корреспондента, папа не очень любит журналистскую суету. И Микоян выбрал меня. В результате я не только познакомился с Хемингуэем, но он еще и пригласил меня на рыбалку с ним вдвоем в Гольфстриме на его легендарной шхуне "Пилар".
В "Огоньке" появилась серия очерков о Кубе, о рыбалке с Хемингуэем, который стал тогда сенсацией. Папа Хем был тогда кумиром советской интеллигенции, и его портрет в грубом рыбачьем свитере висел чуть ли не в каждой квартире, где жили люди, любящие литературу.
И еще одно очень важное для меня событие, связанное с Кубой, произошло в том году. Роман Кармен, который прочел мои очерки еще в рукописи, предложил мне быть автором сценария для его фильма, который он собирался снимать о кубинской революции. Мы назвали его "Пылающий остров". Он обошел, по-моему, все экраны мира. Одним словом, Куба сыграла огромную роль в моей творческой жизни.
Но самое главное, что произошло в том счастливом для меня 1960 году, это рождение Артема! Он появился на свет 13 сентября, а на другой день я должен был лететь в США на Генеральную Ассамблею ООН - ту самую ассамблею, где Хрущев стучал кулаками по трибуне, - а оттуда на Кубу, куда из Москвы должен был прилететь Кармен с киногруппой.
- Ты говорил, что отказывался от предложений поехать собкором на несколько лет в какую-нибудь страну. Но все же поехал в США. Когда это произошло?
- Это произошло в 1965 году. Агентство печати "Новости" предложило мне поехать от него собкором в США. Года на три. Мы подумали-подумали и согласились. Штатами я занимался, еще будучи студентом МГИМО. В то время США вели войну во Вьетнаме. В стране росло антивоенное движение. Кроме того, набирала силу борьба за гражданские права цветного населения. Одним словом, я согласился. Главным "плацдармом" для моих публикаций была "Литературная газета".
Я уже говорил, что из Америки достаточно резко писал против политики США во Вьетнаме. Я абсолютно искренне считал ту войну преступной. И моя точка зрения сливалась с точкой зрения абсолютного большинства американской интеллигенции и молодежи. Я с огромной симпатией писал о людях, участвовавших в антивоенном движении, в демонстрациях, митингах.
Однажды я с Артемом подошел к одному из участников митинга и спросил: "Вы действительно верите, что сможете этим плакатом что-то изменить?". Человек ответил: "Я хожу сюда не только для этого, но и для того, чтобы никто не заставил меня изменять самому себе..." Артему было тогда уже лет десять. Когда мы отошли, он спросил меня: а что имел в виду тот человек? Я объяснил. Как оказалось, Артем навсегда запомнил этот короткий разговор на Таймс сквере. И всю свою журналистскую жизнь старался прожить так, чтобы никто не мог заставить его изменить самому себе, потерять самого себя. То были уроки "гражданского общества", которые давала сама жизнь.
- Ты на время забросил пьесы?
- Да, я отдавал ежедневной работе на АПН, на газету все силы. Но я далеко не все мог сказать в своих очерках для газеты или для журнала. Оставались нравственные проблемы, проблемы совести, которые никак не умещались в газетный формат. Когда окружной прокурор Нового Орлеана Джим Гаррисон начал свое знаменитое расследование убийства президента Джона Кеннеди, я поехал в Новый Орлеан, побывал на слушаниях дела и, что самое главное, познакомился с самим прокурором. Узнав, что я из Советского Союза, он преисполнился ко мне любопытства, пригласил домой. При всей своей решительности, при своем несомненном мужестве, он знал, что ему не дадут довести расследование до конца.
Мне очень хотелось написать о нем. Но в газетный очерк он не вмещался. Могла помочь только пьеса. И, отправив в редакцию несколько материалов впрок, я засел за нее. Она называлась "Три минуты Мартина Гроу" - те три минуты перед выступлением по телевидению, которые были у моего героя (естественно, я писал его характер с Джима Гаррисона, но изменил все имена, изменил ситуацию), чтобы решить - сказать правду во всеуслышание и погибнуть или скрыть ее и выжить... За три минуты, которые остались до начала прямого эфира, перед его глазами проходит вся его жизнь...
Пьесу поставил Андрей Гончаров, который к тому времени был главным режиссером театра Маяковского в Москве. Пьеса с успехом прошла во многих театрах страны.
Нечего и говорить, что все проблемы, которые предстояло решать Мартину Гроу, стояли перед каждым человеком и в нашей стране - от государственного деятеля до журналиста: сказать или не сказать правду. Я вовсе не писал пьесу ради таких сопоставлений. Но зрители безо всякой на то моей воли соотносили ситуацию, в которую попал Мартин Гроу с нашей действительностью.
- Какая из твоих пьес была самой успешной?
- Наибольший успех выпал на долю "Интервью в Буэнос-Айресе". Пьеса была написана после моей поездки в Чили и после переворота, который совершила там военная хунта во главе с генералом Пиночетом. Пьеса была поставлена почти в ста театрах у нас и шла в пятнадцати странах мира. За нее мне была присуждена Государственная премия СССР.
- Сколько книг ты написал об Америке?
- Несколько. Одна из них - "Пролог". Я написал в ней об одном годе в жизни США - 1968-м. Это был критический год - год выборов, год убийства Мартина Лютера Кинга и Роберта Кеннеди, год войны во Вьетнаме, год особого подъема антивоенного движения. Одним словом, год очень неспокойного солнца, в котором проявилось многое из того, что я всем сердцем полюбил в Америке, и многое из того, что я не принимал и до сих пор не принимаю. Общий тираж этой книги только у нас в стране перевалил за пять миллионов экземпляров. Я получил за нее вторую Государственную премию СССР. С сожалением должен сказать, что из великой страны, которая называется Соединенные Штаты Америки, мы копируем очень много плохого, и совсем мало - хорошего.
- В середине 80-х ты стал председателем Советского комитета защиты мира?
- Да, в 1987 году меня избрали на эту общественную должность и на должность вице-президента Всемирного совета мира. Но до этого я был еще и главным редактором журнала "Театр", и секретарем Союза писателей по международным делам. Все это занимало очень много времени и мало оставляло его для творчества. Но я не жалею об этом. Я в СКЗМ старался сделать все, чтобы превратить эту организацию из пропагандистского рупора в инструмент для действительно народной дипломатии.
В конце 1994 года я выступил на первом канале ТВ сразу после программы "Время" с призывом не начинать боевые действия в Чечне. Меня не только не послушали, но и начали после этого выступления "выдавливать" с первого канала. К несчастью, я оказался прав. Война в Чечне длится вот уже десятилетие. И конца ее пока не видно.
- Как Артем относился к твоей позиции?
- К тому времени он был уже известным и уважаемым журналистом. После окончания МГИМО, в 1982 году, его распределили в МИД. Но он хотел быть журналистом. Начинал он в "Советской России". Одной из первых его командировок была поездка от Бреста на восток по тем местам, где отступала в 1941-м наша армия и где вместе с ней шли и Кармен, и Симонов - мои друзья, которых он, как и я, боготворил. Помню, как однажды ночью Артем позвонил мне домой и сказал взволнованно: "Пап, я нашел в Вязьме тот дом, в котором Симонов провел ночь с журналистами перед боем...".
Ну а потом начались его "горячие точки": Никарагуа, когда там шла война. И затем - Афганистан, который стал для него великим испытанием...
- Ты не отговаривал его?
- Как я мог? Он сразу же сказал бы мне: а сам ты как поступал? Даже если бы я попытался это сделать, он бы не послушал меня. Нет, я не отговаривал. В Афган он полетел первый раз в 85-м году. Перед отлетом добился приема у маршала Ахромеева и попросил разрешения участвовать в боевых операциях. Сказал, что не хочет писать по рассказам других, хочет все увидеть сам. Обычно таких разрешений журналистам не давали. Ахромеев спросил: "А отец знает?" "Знает", - сказал Артем. Ахромеев подписал разрешение. Хотя я узнал об этом только после того, как Артем вернулся из Афгана. Он участвовал в десанте, ходил в разведку в тыл моджахедов (тогда их звали "душманами"), сидел в засаде. Одним словом, полностью "отработал" разрешение Ахромеева. Это был единственный случай, когда он использовал нашу фамилию "в своих интересах".
- Ему было трудно выходить из тени отца?
- Давно, когда он только еще начинал публиковаться в "Советской России", пришел он как-то домой и говорит мне с улыбкой: "Не повезло мне с тобой, батяня. Что бы я ни сделал хорошего или необычного, что бы ни написал, коллеги говорят: ну конечно, сын Боровика, ему отец помогает, ему все двери открыты". Я ему тогда ответил тоже шуткой: "Ничего, пройдет время, и про меня будут говорить: вот идет отец Артема Боровика".
Как-то он пришел домой и спрашивает меня: "Батяня, сколько тебе было лет, когда вышла твоя первая книжка?". Я сказал. "И мне столько же. В каком издательстве она вышла?" "Библиотека "Огонек". "И у меня". И положил на стол свою первую книжечку - "Встретимся у трех журавлей", - написанную после его первой поездки в Афган. Из второй поездки он вернулся почерневший, похудевший. Писал очерки ночами. "Советская Россия" не решилась их напечатать - в них была неприкрытая правда о бессмысленности той войны. Но очерки напечатал "Огонек". Более того, главный редактор "Огонька" Виталий Коротич предложил Артему перейти на постоянную работу к нему в журнал. Журналистские пути мои с Артемом все больше пересекались.
- У вас были разногласия во взглядах?
- Нет, не было. Мы с женой всегда вели с детьми открытый и уважительный разговор. Они выросли независимыми, но разделяли те главные принципы и нравственные ценности, которые исповедовали мы, уважали и любили тех людей, которых уважали и любили мы, читали многие из тех книг, которые мы советовали им прочесть.
Ты знаешь, только после трагедии, которая произошла 9 марта 2000 года на летном поле в Шереметьево, мы поняли, каким счастьем для нас были те 39 с половиной лет, которые провел с нами Артем! Жизнь разломилась надвое. Мы живем только потому, что с нами наша дочь Марина, ее сын - наш взрослый внук Ваня и наши маленькие внуки, сыновья Артема, - Максимилиан и Кристиан.
И еще надо жить, чтобы продолжать дело Артема. Мы создали Благотворительный фонд его имени для помощи тем журналистам, которые работают в самом опасном жанре - журналистских расследований. Такой фонд хотел создать Артем. Но не успел. Хотел бы поблагодарить Юрия Михайловича Лужкова за ту помощь, которую оказывает фонду лично он и правительство Москвы. Мы горды тем, что многие журналисты, многие газеты называют премию Артема Боровика ПРЕМИЕЙ СОВЕСТИ.