Поделиться
Два года назад губернатор Владимир Шаманов, прослышав об этом феноменальном человеке, попросил организовать с ним встречу. А тут и повод подоспел: день рождения ветерана. Стали ломать голову, что же подарить старику, ведь ему без малого век. Перебрали много вариантов, пока кто-то из заводчан не подсказал: Лимасову нужен велосипед. Прежний совсем изъездился, и теперь Михаилу Ивановичу не на чем добираться до своего садового участка. А он заядлый огородник, любит покопаться на грядках.
Вручая подарок самому старому рабочему завода, Владимир Шаманов не смог скрыть удивления: перед ним стоял подтянутый моложавый человек. Умный взгляд. А речь-то какая! Ясная, лаконичная, образная.
В субботний день звоню Михаилу Ивановичу, чтобы договориться о встрече.
– А чем я вас заинтересовал? – удивился голос на том конце провода. – Теперь о рабочем в газетах писать, тем более я человек, так сказать, из прошлого… Ну, если настаиваете, приезжайте.
Лимасов встретил меня в прихожей и с ходу предложил: может, рюмочку? «Нельзя, – отвечаю, – за рулем». «Ну, тогда на чай наляжем, – говорит Михаил Иванович, – чай пить – не дрова рубить». Тут же невестка Елена принесла чай, конфеты, печенье. Сдвинули на край стола стопку книг. Среди них – «Даурия» Константина Седых, сборник документов о Великой Отечественной войне.
– «Даурию» люблю перечитывать, – заметил мой взгляд Лимасов. – Я ведь юнцом в поисках работы всю Сибирь проехал. Вот говорят о работе – каторга. А для меня было каторгой оказаться не у дел. В двадцатых годах окончил в Ульяновске ФЗУ, получил квалификацию станочника. А работы, понимаешь, нет. На биржах труда ночевал неделями – бесполезно. Потом по блату пристроился на железную дорогу кочегаром.
– Кочегаром – по блату?!
– А чего удивляетесь? Да, по блату! Через знакомых моего отца. А он был ветеринарным врачом. В ту пору Ульяновск – деревня деревней, по улицам коровы и козы бродили. Ветврач нарасхват. Вот отец-то и попросил кого-то: пристройте, ради Бога, Мишку, а то в разбойники подастся. Вот так я, токарь-станочник, стал кочегаром на паровозе, уголек в топку швырял.
– А как же на завод попали?
– Да опять же по блату! На заводе мой старший брат Степан работал – его потом в тридцать шестом НКВД замел. Вот Степан и порекомендовал меня мастеру станкостроительного цеха. Тот сунул мне ржавую болванку: выточи такой-то валик. Мастер был угрюмый и молчаливый. Работу принял, осмотрел, обмерил и сквозь зубы бросил: четвертый разряд!
– Это высокий разряд?
– Для моих лет – еще бы! Кто с шестым разрядом был, тот считался уже рабочей аристократией. Так что я не с нуля начинал…
– А если бы вам пришлось вот сейчас входить в жизнь, не пропали бы? Время-то нынче тоже суровое, даже безжалостное…
– Это не время безжалостное. Это люди к себе, друг к другу стали равнодушными. А равнодушие хуже зла. Помнишь, как Пушкин писал: «К добру и злу постыдно равнодушны…»
– Извините, Михаил Иванович, это не Пушкин, а Лермонтов.
– Вот видишь, память стала подводить. Правильно, Лермонтов, мой тезка. Написал сто семьдесят лет назад, а будто бы про нас. Передачу «Окна» по телевидению смотрели? Вот давай подойдем к моему окну: в жизни похлеще, чем в той передаче.
В проходном дворе дома, куда выходит окно лимасовской квартиры, происходит то, что происходит теперь едва ли не в каждом городском дворе. Два пьяных мужика на глазах у всего белого света справляли нужду. Рядом какие-то верзилы прижали у подъездной двери растрепанную, безумно хохочущую девицу. Неподалеку стояли кружком пацаны лет по десять, смолили сигареты, тянули из бутылок пиво и грязно ругались. Мимо сновали люди, кто-то пугливо ускорял шаг, а кто-то, наоборот, приостанавливался поглазеть. Одним словом, «окна»…
– Мой завод тоже был как бы «за окном», – вернулся к теме разговора Михаил Иванович. – Объявили пятнадцать лет назад конверсию, а вместо нее – растащиловка. Безбоязненная, открытая, демонстративная. Директор – не нынешний, а прежний – затеял выпуск охотничьих и спортивных патронов для США. Подавалось это как «ноу-хау», как оригинальный выход из застойного состояния. Чем это обернулось? Пшиком! Тот директор – не хотелось бы о нем плохо вспоминать – теперь живет под Питером, у него коттедж, хороший пенсион. Думаю, не бедствует. А завод – он же государственный, так и барахтается в болоте. Никак пока не встанем на ноги. К тому же на обслуживании завода семикилометровая волжская дамба. А поддерживать ее сил у завода нет. На днях узнаю: вообще хотят объявить его банкротом и пустить с молотка. Это же безумство!
– А что бы вы присоветовали, глядя со своего шестка?
– Я семьдесят два года работаю в станкостроительном производстве. Сейчас это опытный цех-лаборатория научно-технического центра. Коль уж сворачивали патронное производство, надо было бы нас, станкостроителей, ориентировать на потребности области, всего региона. Мы же умеем делать великолепную оснастку, могли бы строить станки по заказам для других отраслей. Глядишь, была бы зацепка, и не так мучились бы, как сейчас…
– Но это же канительно – заказы, поиск сбыта… Маркетинг, мониторинг…
– О! В точку попали. Да, канительно. А без канители, как говорил академик Лев Николаевич Кошкин, никакого дела нет. Успеха нет! Кошкин у нас наездами работал – кумекал над роторной линией. Ко мне как к станочнику часто обращался: Миша, канительное дело, возьмешься? А как не возьмусь: сложная работа – это же философия. А сейчас у всех «философия» одна – иметь бы много, работать поменьше. И, конечно, без канители.
– Не боитесь обобщать?
– А чего мне бояться? Я уже столько живу и работаю, что имею право говорить, что думаю. А думаю я вот что: социализм мы сами профукали. И если народ не очнется, а власть не раззудится, мы с таким же успехом скомпрометируем и капиталистическое производство, и частную собственность. Буду счастлив, если окажусь не прав.
– И напоследок, Михаил Иванович, как вам удается удержаться в седле? Рецепты вашего долголетия?
– Да какие там рецепты! Пока работаю – живу.