Поделиться
К счастью, проехать Мильцево еще не успели. Водитель нехотя сворачивает вправо. И его сомнения оправданны. Стоило отъехать от главной дороги, как появилась первая яма, доверху заполненная водой, а за ней - другие, только успевай выруливать.
Вокруг словно в тундре: луга с чахлым кустарником, за ними угадывается болото, а вдали - узкая полоска леса. И погода по заказу: землю сечет холодный дождик с ветром, небо, как серое солдатское одеяло, и никакой надежды на солнце.
Без окон, без дверей
На улице - ни души. В такой день лучше греть свои косточки на теплой печи. Но откуда ни возьмись на "тротуаре" замаячили две любопытные старушки. Притормозив около них, спрашиваем: "Где у вас "Матренин двор?" - "По той стороне крайний". Отвечают с пониманием. Приехать в Мещеру и не побывать у дома Матрены Васильевны Григорьевой среди читающей братии сегодня стало неприличным.
Вот он, огромный темно-серый бревенчатый дом без окон и дверей с худой крышей. Если бы не белый силикатный кирпич да новые железобетонные блоки под фундаментом, сруб можно было бы принять за остатки того самого дома Матрены Григорьевой, в котором почти пятьдесят лет назад опальный Солженицын нашел приют. Но подлинного дома давно нет. А это уже останки новодела.
Дом, похожий на Матренин, нашли неподалеку, в городке Курлово, накануне приезда Солженицына. И СПК "Перовский", по моим сведениям, заплатил за него 15 млн. рублей. А когда в 1994 году эти места посетил вернувшийся в Россию Александр Исаевич, общественность, вдохновленная таким вниманием великого писателя, стала строить большие планы на будущее. В перевезенном доме хотели создать литературный музей, посвященный колхозному крестьянству, а в жилом доме напротив устроить гостиницу для писателей и музей, посвященный Солженицыну. Но, как видно, маниловщина у нас в крови...
Пригласив заглянуть в пустой дверной проем, старушки без эмоций объясняют: "И полы, и потолок здесь были. Видите, переводы остались. А вон - балки. Все разобрали по досточке". - "Кто?" - "Свои и дачники. Да и станция Торфопродукт рядом".
Семидесятипятилетняя Анна Ивановна Горбова показывает рукой на такой же серый, как и этот, только с голубыми ставнями дом на другой стороне улицы:
- Когда я его покупала, там жил Солженицын после смерти Матрены. Вхожу в дом, он сидит за столом. "Можно к вам?" Молчит. В другой стороне - дверь. Открываю: "Можно, хозяйка?" - "Пожалуйста". - "А что за мужчина тут?" - "Это писатель. Некогда ему с тобой разговаривать. А меня зовут тетя Дуня".
Она переезжала в Гусь-Хрустальный и продавала свой дом. Спрашиваю: "Сколько?" - "Вот сестоль". - "А деньги нельзя частями отдавать? Мы грудой отдать не можем". Собирали по деревням простыни, одеяла и на квартире ковры красили. А сюда через месяц деньги везли. В августе рассчитались. Золовка с сыном там жила. А мы с мужем продолжали работать. Дом купили, надо и в дом.
Галина Александровна Громова родом отсюда. В год, описанный Солженицыным, училась в третьем классе:
- Помню, как бабка Матрена приходила к моим родителям за молоком. В другой раз я и сама ей носила. Тогда в каждом дворе была корова. Теперь на всю деревню - одна. А кому держать-то? Остались одни старики.
"Наворочено несправедливостей"
С Матреной Григорьевой, писал Солженицын, "наворочено много несправедливостей". Пенсия ей, колхознице с двадцатипятилетним стажем, не полагалась, а чтобы добиться пенсии за мужа, то есть за утерю кормильца, пришлось добывать пачку справок.
"Хлопоты эти были тем затруднены, что собес от Тальнова был в двадцати километрах к востоку, сельский совет - в десяти километрах к западу, а поселковый - к северу, час ходьбы. Из канцелярии в канцелярию и гоняли ее два месяца - то за точкой, то за запятой". После таких бесплодных проходок хозяйка жаловалась своему постояльцу: "Иззаботилась я".
Сегодня многие проблемы не решишь и в часе ходьбы. И "за точкой и запятой" деревенским приходится ехать к нотариусу в Гусь-Хрустальный за 40 километров. Бюрократических контор стало неизмеримо больше, а значит, и увеличилось количество "бесплодных проходок".
Но случаются и исключения. Во время прошедшей паспортизации в Демидовском сельском округе старались "охватить" всех. Раз пятнадцать вызывали фотографа. Бомжей отлавливали и убеждали, немощных фотографировали даже в постели. И тем не менее более десяти человек, по расчетам Киселевой, так и не получили нового паспорта.
Среди них Александра Горчина в деревне Часлицы. Своя доморощенная Агафья Лыкова. Как ни старались выманить ее из собственного дома, чтобы сфотографировать на паспорт, не смогли.
Много лет после смерти родителей живет затворницей. С родственниками и соседями не знается. Пускает домой только почтальона Наташу, которая раз в месяц приносит пенсию. Трудового стажа не выработала, и в свое время пенсию из гуманности ей платил колхоз. А когда колхоза не стало, подоспела социальная. Но и этого мизера, похоже, хватает. Все необходимое выращивает на своем огороде, за дровами ходит на ближнее болото.
Отчего она стала такой, точно неизвестно. Кто говорит, что в детстве попала под телегу, кто предполагает тихое помешательство в более зрелом возрасте, когда родители прятали от тяжелой трудовой повинности на лесозаготовках. Односельчане давно потеряли интерес к этой загадке: живет себе человек, никому не мешает, и пусть живет.
Но без пенсии, даже и социальной, в деревне не прожить, и Валентину Сергеевну беспокоит, будут ли ее платить беспаспортной старушке.
Не найдя вокруг дома Горчиной калитки, перешагиваем через невысокую изгородь, стучим в дверь, заглядываем в незанавешенные окна. "Тетя Шура, это я, Валя Киселева, тебе пенсию принесла", - пытается слукавить глава, чтобы вытащить старушку на свет божий. В ответ - тишина.
"А может, она давно умерла, и никто об этом не знает..." - думаю вслух. "Такого быть не может. Два раза в неделю ходит в магазин за хлебом. Не придет, люди сразу увидят", - уверена Киселева.
Лес-кормилец
- Вы обратили внимание, как наши люди хорошо одеты? - спрашивает меня Валентина Сергеевна. Нет, не обратила. Может, потому, что ничем не отличаются от городских. Вот если бы на них были фуфайки...
А Киселева продолжает петь дифирамбы своим землякам:
- Земли в Полищинской зоне бедные и никогда не кормили, поэтому люди здесь предприимчивые. Всегда занимались отходничеством: кто плотничал, кто делал ковры "полиграфом" и продавал в колхоз. Уезжали из дома на два-три месяца от Нового года до Пасхи. Многие всю Россию объездили.
И семья Кадушкиных, в которых она души не чает, именно из таких.
- Шесть лет работаю главой и никогда не слышала, чтобы Валя сказала, что у нее нет денег. Наоборот, другим помогает, - подчеркивает Киселева.
Валентина Яковлевна много лет работает счетоводом-кассиром в сельсовете. Михаил Геннадьевич зимой кочегарит здесь же. Чтобы накормить, одеть и обуть шестерых детей, этого маловато.
Подсобный промысел Кадушкиных - в лесу. Сбор черники - каторжная работа: каждой ягодке поклонись, от комара отмахнись. Взрослому тяжело выдержать нрав здешних болотных кровососов, а каково ребенку? В глазах кадушкиных-младших как будто непонимание.
- А они их не чувствуют, - утверждает Валентина Сергеевна. И вспоминает, как сама собирала с детьми ягоды на продажу. Комары заели, хоть из лесу беги. А маленькая дочка успокаивает: "Мама, а ты представь, что вокруг не комары, а птички летают".
- Мы ставим перед собой норму собрать столько, чтобы папа завтра в Москву съездил. Не работаем только по большим праздникам: на Казанскую, на Петров день, - объясняет организацию труда в семье средняя дочь Кадушкиных Маша.
А папа везет в столицу 3,5 ведра черники: по ведру в каждой руке и полтора ведра в рюкзаке за спиной.
Маршрут у него отлажен. В 4 утра уезжает, а в восемь вечера возвращается. 15 километров до ближайшей станции Ильичево едет на своей машине, оставляет ее у знакомой. А там - на электричку: сначала - до Черустей, а потом - до Казанского вокзала. Расчет в основном на постоянную клиентуру. Рынок занят южанами, и "чужих" туда не пускают. Правда, один узбек узнал, что Кадушкин служил, как и он, в Кантемировской дивизии. Теперь, как увидит, сразу рядом с собой место освобождает: "Проходи, земляк!"
Большой замор
На столе у Кадушкиных дары леса и продукты собственного хозяйства, а могла бы быть и рыба. Рыболовство издревле являлось традиционным промыслом людей, населявших эти места. И, как выражаются археологи, рыба здесь в каждой помойной яме.
В деревне Тюрвищи, откуда родом глава семьи, еще недавно существовала рыболовная артель. За каждым рыбаком был закреплен свой отрезок реки. Следили, чтобы берега не зарастали травой. Всей семьей обкашивали их, до белого песка рыли километры отводных каналов, стоя по пояс в холодной воде. Поперек реки из вбитых плотно друг к другу в дно кольев ставили изгороди с небольшим проходом для лодок - засеки. А в окошечки в них - бойницы - пристраивали навстречу течению замысловатые плетеные корзины - вертеля. Попав в них через узкий вход, выбраться назад рыба уже не могла.
Рыбачили даже в морозы. А чтобы поднимать улов из воды, вокруг засеки постоянно чистили лед. Поэтому на реке не было и заморов.
- Зимой пойдешь вертеля проверять, фонариком в темноте посветишь, а рыбьи головы так и торчат. Одну щуку рукой схватишь, остальные - в стороны, - рассказывает Михаил Геннадьевич.
Но вот какому-то умнику пришло в голову запретить аборигенам промышлять на речках Бужа и Поль. Чтобы умножить рыбное богатство, ликвидировали засеки. И первой же зимой случился замор. Покинутые берега стали быстро заболачиваться. За несколько лет людей отучили от реки, но рыбы от этого больше не стало. Авторитетный местный эколог директор Перовской средней школы Николай Игоревич Скулов, выступая по телевидению, призвал власти национального парка "Мещера" к компромиссу с населением. Но пока они думают, на воде все чаще звучат взрывы. Отряд браконьеров растет.
Чем топить очаг
Хозяйка Матрена Васильевна раскрывает своему постояльцу глаза на истину: на зиму им нужно три, а то и все четыре машины торфа. А он-то наивно полагал, что хватит одной, его "учительской". Но у начальства топлива достаточно, а рядовым колхозникам столько тепла не положено. А раз "не положено", чтобы не замерзнуть зимой в своих избах, приходится воровать. Сколько унижений и страха терпят Захарова и ее односельчанки из-за этого торфа!
Теперь торфом свои печи в этих краях никто не топит. Не выгодно, да и у торфопредприятия на Мизиновке не те мощности. В ходу - дрова. На весь округ, по подсчетам главы сельского округа, надо 15 тыс. кубов дров. Самозаготовку многим не осилить. Нужна техника. Машина дров стоит 1400-1500 рублей, а на зиму требуется три, а то и все четыре. Как при пенсии в 900 или зарплате в 1000 рублей сделать такой запас, загадка. Неужели воруют, как в былые времена торф? Начальник Курловского городского отдела милиции, на обслуживании которого 78 населенных пунктов, Нариман Исмаилов в этом почти не сомневается.
В Мизиновке, Тюрвищах, Часлицах, Ильичево частные пилорамы растут как грибоварни в начале девяностых годов. Здесь у деревенских всегда готовы принять лес. Три хлыста срубили, привезли, с ними расплатились черным налом по минимуму, ночью распилили - и все довольны. Но как грибоварни вывели грибы в округе, так и пилорамы скоро выведут лес. Раньше председатели продавали колхозный лес в южные области и таким образом поднимали свои показатели. Скоро торговать будет нечем. Специалисты утверждают, что в национальном парке "Мещера", в который вошли и колхозные леса, и госфонд, осталось не более одного процента спелого леса.
Технология незаконного промысла отработана до мелочей. И пилят деревья по-особому, и, чтобы замести следы, через каждые 20 километров перекладывают с одной машины на другую. На сруб уходит по 20 кубометров, "навар" - 25 тысяч, а везут по 200 кубометров. А ведь воровство пресечь не так уж и трудно. Запретить вывозить лес без подписи лесничего в лесопорубочном билете, создать охранные команды.
Многие помнят, как лесник Петр Абрывалин отводил колхозникам делянки. Приведет в лес, покажет, где и как пилить. Потом придет, все пенечки посчитает, дорогу проложит, чтобы при вывозке леса молодые елочки не поранили. Да еще и за очистку заплатит. Бывало, всей деревней чистили лес и были с дровами. А сейчас старушке сучки собрать нельзя: пусть гниют естественным образом.
Видно, слишком много заинтересованных в том, чтобы в лесу не было порядка. Да и каждому начальнику нужен дом и банька...
Половики на улице
Солженицынский рассказ о деревенской женщине, в будничной простоте, деликатности и бескорыстии которой окружающие не смогли разглядеть святой праведности, настолько правдив и реален, что исследователи сегодня без труда прослеживают судьбы описанных там героев и пишут о них книжки. Художественный вымысел писателя распространяется лишь на место жительства героини: деревню Тальново. То, что там жили красильщики, соответствует жизненной правде.
В тридцатые годы здесь красили одежду. Позже односельчанин привез из Германии коврик. Срисовали с него оленей и начали делать такие же. Кустарей-одиночек из колхоза имени 40 лет Октября объединил Михаил Николаевич Макаров. Обеспечивал краской и материалом, на широкую ногу поставил сбыт.
Всем хотелось быть богатыми: по 25 ковров в день делали в собственных темных банях. Но краска свела в могилу раньше времени многих здешних мужиков.
- У нас, у тальновских, - говорит Валентина Сергеевна, которая родом отсюда, - дома красивые, половики даже на дворах лежат. Так принято.
В доказательство этих слов ведет к своему помощнику, сельскому старосте Николаю Осиповичу Семенову. Свежевыкрашенные дом и забор старосты блестят и переливаются, как спелая вишня. Дверь открывает высокий моложавый мужчина, как потом выясняется, семидесяти шести лет. И действительно, у самой входной двери здесь лежат чистые нарядные половики. Обычно на ступенях парадных лестниц ковровые дорожки укреплены медными прутами. А у него на каждой ступеньке поверх домотканого половичка - тонкий деревянный брусок.
Десять лет Семенов - вдовец. У детей давно свои семьи. Всех семерых вместе с женой вырастили, подняли на ноги и никакого пособия не получали. Занимались колотушками, как он называет трафареты, с помощью которых разукрашивали полотенца, простыни и одеяла. И так в деревне жили многие.
Ну а сегодня чем живут тальновские? - спрашиваю у Николая Осиповича. Оказывается, после перестройки из сорока трудоспособных мужиков остались только четверо. Кому баньку тесом обошьют, кому сруб сделают, печку сложат, кому дрова перепилят. Собирают ягоды. Клюква нынче дорогая - 400 рублей ведро. Разбогатеть - не разбогатеешь, но безбедно проживешь.
Последний приют
До того как стемнело, мы успели сделать остановку в Полищах. Когда-то многолюдное торговое село на старом Рязанском тракте, теперь оно почти вымерло и больше известно своим "кустовым" кладбищем, которое больше самого села. Слышала я, хоронят здесь даже по ночам. Кого, никто не знает. А в великие праздники не протолкнуться среди иномарок...
- Да не верю! - возмущается глава. - Это все наши. Куда бы ни уехали, а лежать хочется в родной земле.
Одиночных могил мало, в основном - семейные захоронения. Здесь же покоится родня главы. Первым делом она идет на могилу свекрови. Кладет рядом с памятником кусочек булки, низко кланяется:
- Жаль, многого не понимала, когда ты была жива, мама!
- А эта могила моего папы, Козлячкова Сергея. Здравствуй, папочка!
Находим могилу Матрены Васильевны Григорьевой. На черном фоне скромной пирамидки из металла - фотография без подписи и желтый крест. С керамического овала смотрит добрая старушка. Может, этот портрет - одна из работ фотолюбителя Солженицына?
Под высокой сосной поклонились мы праху Матрены, а с этим и всем нашим бабушкам. Их неизбывной доброте и праведности.