Поделиться
Знамя публикует вторую часть романа Александра Кабакова "Все поправимо" (полностью роман выйдет в издательстве "Вагриус") и два новых рассказа из книги "Опыты" Марины Вишневецкой. В начале романа Кабакова главный герой Миша Салтыков просыпается в постели случайной знакомой, в финале засыпает на армейских нарах. Между - его метания от красавицы жены к любовнице, продажа нейлоновых водолазок налево, погоня за модными шмотками, сдача диплома, неожиданные неприятности с комсомолом, давление органов, наконец, побег в армию. Ноябрь, холод, осенний марафон - фильм Рязанова не вспомнить невозможно. Только действие у Кабакова происходит тридцатью годами раньше, в самом конце 1950-х - начале 1960-х.
Внутренний раздрызг, слабость, саможаление переданы с документальной точностью, тем не менее Миша Салтыков никогда не устает заниматься этим, любовные сцены нанизываются одна на одну с некоторой маниакальностью - видимо, Мишина неутомимость должна подчеркнуть его нежный возраст. Ведь герою всего-то 22 года! Однако по своим реакциям на мир он дряхл и измотан так, будто ему давно стукнуло пятьдесят. Пятьдесят, как известно, недавно исполнилось самому Кабакову, можно допустить, что двойной план входил в замысел. Если так, замысел удался. Но гораздо больше все это похоже на ностальгию, болезненную и нервную, замешанную на ненависти к полицейскому режиму и отчаянной тоске по молодости и ее силе.
В новых "опытах" Марины Вишневецкой, как и в прежних, речь ведется от лица героя. В "У.Х.В. (опыт иного)" про себя и свою жизнь говорит бабка Ульяна - рассказ представляется намного удачнее словно бы не прописанной до конца девичьей любовной исповеди, звучащей в рассказе "Я.А.Ю. (опыт исчезновения)". Я.А.Ю. распадется на отдельные штрихи и черточки, а вот бабка получилась крепкой, всамделишной, с ясным взглядом ребенка, с умытой страданиями душой, со смешным многословием любой одинокой бабульки. После деревенщиков, описывая старуху, помнящую войну, пережившую радости советского колхоза, уйти от вторичности, казалось бы, немыслимо. Вишневецкая ее избегает, как и нарочитости, легко возникающей при "стенографической" передаче деревенского языка. В "опыте иного" "иная", полуграмотная бабкина речь не режет ухо, а только веселит бойкостью и разговорными оборотами, переданными автором с тихой улыбкой.
Новый мир открывается подборкой стихотворений Инны Лиснянской "Без тебя", посвященной Семену Липкину. Заупокойные песнопения о душе любимого мужа и человека, впервые зазвучали в сентябрьском "Знамени" (цикл "Сорок дней"). В "Без тебя" вошли стихотворения одно другого прекрасней, непереносимая скорбь выпета в горьких, поразительных по чистоте звука строчках. "Памятью и отличим человек от зверя./ Рыжий котенок приткнулся к моей ступне,/ Точно почуял, какая лежит потеря/ В сердце моем и как одиноко мне". Лучший материал номера.
Очередной рассказ Владимира Маканина "Могли ли демократы написать гимн..." из цикла, который можно условно назвать "Старость, политика и секс", выглядит на фоне предыдущих маканинских историй того же толка до обидного вторично по отношению к самому себе.
Продолжение романа Александра Мелихова "Чума" прочитывается не без усилия, длинная, чересчур длинная история борьбы отца за своего онаркоманившегося сына. Понятные мучения родителя все же никак не оправдывают читательских мук - что мне хотят сказать? Что колоться ужасно, что наркотики - ад и чума? Представьте, я это знаю.
Вторая часть номера получилась филологической - эссе Сергея Бочарова о вводно-каменной душе литературного и реального Петербурга, доклад Лили Панн, посвященный слиянию петербургского и нью-йоркского текстов в русской эмигрантской поэзии последних десятилетий, пристальный и в целом дружелюбный анализ ныне почти забытого романа Леонида Леонова "Вор" Александром Солженицыным.
Октябрь начинает публикацию большого романа Давида Маркиша "Белый круг". На фоне полудетективного сюжета - главный герой разыскивает картины своего дальнего родственника, художника Матвея Каца, входившего в круг русских авангардистов - решаются проблемы простые и вечные. Всеобщей повязанности и родства, ответственности, эллинства в иудеях, иудейского в эллинах, еврейства в русских, русскости в евреях. В романе Маркиша тепло и уютно, как в густонаселенном доме, где никакое зло не страшно, где смерть не катастрофа. В отличие от безнадежнейшего, душераздирающего рассказа Ольги Беловой о деревенском мальчике Егорке, в котором мамка умирает, любимая бабушка заболевает, ютится в углу у другой дочки и голодает. Ощущение дежа-вю во время чтения не покидает, и когда Егорка тайком от тетки покупает "маленькие и несладкие" булочки, которые вместе с бабушкой ест, картинка проясняется до конца: в облике писательницы Беловой в современную литературу явился Чехов с укороченным вариантом повести "В овраге". Несколько отдышаться от беловско-чеховской безнадежности можно при чтении очередной порции "Морских рассказов" Афанасия Мамедова и Исаака Милькина, излагающих незатейливые моряцкие байки и жизненные истории.